Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

— Разменная монета, — глухо сказал Эрве.

— Вы трое, да, — мягко подтвердил Игнаций, снова надкусывая стебелек. — Россен, ты, Нита.

Один из коршунов, круживших над холмом, все-таки решился. Закладывая широкие круги, клонясь на крыло, он спускался все ниже, выцеливая одному ему видную добычу. Обнаглел пернатый разбойник, нет бы охотиться в лесу или поле. А может, просто голоден и чует близкое дыхание зимы, от которой уже укрылись мыши-полевки и змеи, улетели птицы, спрятались суслики.

Эрве сидел рядом, дыша резко и натужно, потом запрокинул голову вверх, едва ли видя что-то в нависающем небе среди слоистых грязно-серых облаков. По его горлу ходил ком кадыка: наемник сглатывал и опять жадно вдыхал зимнюю стынь.

— Я… убил ее, — сказал, наконец, Эрве. — Мою Ниту. Сам убил. Я думал — она больна. Он… не заставлял. Я убил ее сам.

— Нет, Эрве, — все так же мягко возразил Игнаций. — Ее убили трое. Ворон — сняв защиту от чумы. Ты — решив спасти от мучений. И тот, кто приказал Домициану послать вас на верную смерть. Вас было трое, Эрве, и твоя вина меньше всех, потому что ты нанес удар из любви и милосердия.

— Гореть мне в преисподней за такое милосердие, — едва слышно прошептал наемник и вдруг вскрикнул: — Ведь гореть же, да?!

— Гореть, — бесстрастно подтвердил Игнаций. — Ибо вина искупается лишь раскаянием, а в твоем сердце раскаяния нет.

— Это хорошо, — неожиданно спокойно усмехнулся Эрве, поднимаясь с камня. — Славно, когда нет пути назад. Простите, светлый отец. Я благодарен вам, правда. И я не стану искать Греля Ворона: пусть его ловят те, кто умеет.

— Что же сделаешь ты, Эрве, сын Торвальда?

Игнаций запрокинул голову, снизу заглядывая в лицо стоящего вполоборота к нему наемника. На лицо Эрве легли серые тени, нос заострился, под глазами набрякли мешки, и показалось на мгновение, что перед Игнацием умирающий от болезни человек.

— Я? — Эрве снова накинул капюшон. — Не беспокойтесь, светлый отец, я найду себе применение. Если можно попросить…

— О чем?

— Молитесь за Ниту, дочь Эрве и Беаты.

— Да покоится она в благодати, — с трудом шевельнул Игнаций онемевшими губами. — Я буду молиться и за тебя...

Несколько мгновений спустя наемник дернул плечом, то ли раздосадовано, то ли виновато. Поклонился быстрым движением, еще раз передернулся и зашагал по склону вниз. Игнаций посмотрел ему вслед, потом поднял взгляд в небо. Из-за стены колокольни в небо, с трудом хлопая крыльями, рывками взлетал коршун, неся в когтях бьющуюся белую курицу. Нагорит сегодня кому-то из схолариев, что не уследил. Второй коршун кинулся к нему, полетел рядом.

Поднявшись, Игнаций медленно пошел вверх по скользкой от инея дорожке, поднялся к воротам, но вместо того, чтобы войти, свернул в сторону, опять дойдя до орешника. Тот все так же трепетал на ветру сережками, тонкие веточки обледенели, блестя на солнце прозрачной скорлупой льда. Им навстречу с земли тянулись стебли травы, усыпанные искристыми иголочками голубовато-белого инея. Игнаций взглянул на стебель, так и оставшийся у него в руке. На нем, помнится, льда не было…

С трудом наклонившись, морщась от боли в негнущихся ноющих коленях, Игнаций сорвал еще один стебель, поднес к глазам. Иголки инея под его пальцами и возле них потекли, оплавляясь, стремительно исчезая. Ледяная корка отступала вверх, пока в руке Игнация не осталась сухая веточка без малейших следов снега и влаги. Игнаций медленно разжал пальцы, уронив оба стебля на землю, посмотрел на узловатые суставы, исчерченные глубокими линиями ладони и взбухшие вены на тыльной стороне кистей. Прикрыл глаза. Под веками бились, трепетали маленькие оранжево-красные огоньки, как мотыльки, пляшущие над цветком.

Открыв глаза, Игнаций, еле переставляя ноги, побрел вдоль стены к воротам. В спину дул ветер, пронизывая толстый шерстяной плащ с меховой подбивкой, а может, это внутренний холод рвался наружу, мешаясь с неправильным жаром, сушил губы, стекал с кончиков пальцев и плыл от ладоней. Жар или холод? Что увидел бы сейчас в нем, магистре Инкивзиториума, отец Граллон, один из лучших мастеров-определителей, более сорока лет отбегавший ищейкой в поисках себе подобных? Свет или Тьму?

Войдя в небольшую калитку рядом с воротами, Игнаций огляделся. Монастырский двор был пуст, только мимо церковной паперти пробежал к двери схоластии рыжий мальчишка, кутаясь от ветра в куртку не по росту. Торвальд, мастер чтения вслух, — отрешенно вспомнил Игнаций, идя к серой громаде церкви. Вот, кстати, надо узнать у брата-келаря, всем ли ребятам на зиму сшили теплую одежду и обувь, хватает ли дров для спален и светильного масла. Зима идет. Немногие из них пережили бы ее, не попади они в конуру псов господних, умеющих заботиться о чужих щенках, делая их своими. Зима... Благо тем, кто переживает ее в тепле и сытости, вдвойне благо тем, кто может поделиться едой и местом у очага с кем-то еще.

Поднимаясь к себе, Игнаций невольно поежился, когда в глухую зимнюю ставню ударил порыв ветра. Неудачную пору выбрал Эрве, чтобы отправиться в путь, злую. Зима дышит в спину зверю и человеку, леденит кровь, шепчет холодные тоскливые мысли. Что ж, пусть. Стрелу, слетевшую с тетивы, уже не остановить, можно лишь сбить прицел, направив смертельное жало в нужную сторону.

где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, окрестности кэрна Дома Дуба,

первая четверть доманиоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

Кровь из рассеченного горла плеснула на землю, крася ее алым, растапливая тонкое серебро изморози на траве и черных листьях. Фыркнула лошадь, беспокойно перебирая ногами, отступила от бессильно развалившейся на боку оленьей туши, и тут же успокоилась, когда рука в тонкой кожаной перчатке потрепала ее по гриве.

— Славный пятилеток, — весело сказала Вереск, соскальзывая с седла и набрасывая повод на ветку молодого дуба. — Чья же стрела была вернее, господа?

— Ваша, моя королева. Ближе всех к сердцу.

Арагвейн поднял голову, быстро и застенчиво улыбнувшись, тут же снова склонился над оленем, которого молчаливый воин из охраны Вереск потянул за передние копыта, разворачивая под хищное жало ножа. Отсеченная голова уже лежала рядом с тушей, глядя помутневшими сливами глаз, ветвилось на золотистой шерсти макушки крепкое древо рогов. Вереск откинула на спину растрепавшуюся во время скачки косу, шагнула вперед, глядя, как под лезвием расходится на брюхе шкура, белея срезом и блестящим тонким слоем жил. Сизым клубком требухи распахнулось нутро, влажное, исходящее горячим паром. Собаки, окружившие охотников и покорно ждущие своей доли, подняли морды, завиляли хвостами.

— Неужели моя? — вздернула Вереск смешливо бровь, наморщила носик, улыбнувшись задорно, дразняще. — Ах, какая досада! Что скажут на это нынче вечером благородные дамы?

— Что их королева поражает зверя так же метко, как мужские сердца, — отозвался Миртил, прислонившийся к стволу старого дуба — прадеда того, что послужил для Вереск коновязью. — Арагвейн, позор Домам Терновника и Ясеня, женская рука оказалась вернее нашей.